Название: Мистер Пип
Перевод - MarishkaM , бета - suok.
Дисклеймер: перевод для house-md.net.ru, никакие коммерческие цели не преследуются
5 и 6 глава
читать дальше
Первой пришла мама Мейбл. Миссис Кабуи появилась на пороге школы в лучах позднего послеполуденного солнца. Мистер Уоттс приветливо протянул ей руку, и миссис Кабуи быстро подошла к ней. Она что-то шептала мистеру Уоттсу. Я видела, как Мейбл ерзала на краю стула. Мистер Уоттс кивнул, и миссис Кабуи выглядела довольной.
- Дети, сегодня нам очень повезло, - начал мистер Уоттс, – миссис Кабуи согласилась поделиться с нами знаниями об удивительной жизни и приключениях Сердечного Семечка.
Мама Мейбл застенчиво улыбнулась. Она стояла босиком, в белой блузке и красной юбке. Когда она улыбалась, вы забывали о дырке на рукаве блузки и пятнах на юбке, оставленных грязными пальцами ребенка. Она говорила мягко и очень осторожно подбирала слова.
- Спасибо, мистер Уоттс. Спасибо большое. Сегодня, дети, я надеюсь удивить вас, – она оглядела класс, чтобы убедиться, что мы готовы. Мы были готовы.
- Что, если я скажу вам, что некоторые сады начинают свою жизнь в океанах? – Она снова посмотрела на класс, ее взгляд перескочил через парту, где сидела ее дочка. Ее улыбка предназначалась нам всем. – Сегодня я здесь, чтобы рассказать вам о Сердечном Семечке.
И она рассказала нам, что в один день Сердечное Семечко плывет по воде. На следующий день его выбрасывает на берег. Через неделю морской бриз и солнце высушивает его, и оно становится легким, как шелуха. Месяц ветер катит и катит его, пока оно не достигнет почвы. Через три месяца из земли вырастает деревце. Проходит девять месяцев и его белые цветы распускаются и смотрят на море, откуда оно пришло.
- Зачем я рассказываю вам это, дети? Затем, что его тычинки очень хорошо горят и отпугивают москитов.
Мистер Уоттс моргнул, словно его разбудили. Думаю, он ожидал услышать больше, и мама Мейбл застала его врасплох внезапным окончанием рассказа.
- Очень хорошо, миссис Кабуи. Отлично. Сердечное Семечко.
Он кивнул нам, что было знаком для нас подняться и похлопать. Мейбл хлопала громче и дольше всех. Ее мама слегка присела и опустила голову. Она поднялась, смеясь. Все были довольны. Никто не чувствовал смущения или стыда.
Следующими шли «Большие надежды». Мы знали это. Наши глаза следовали за мистером Уоттсом. Мы смотрели, как он взял книгу со стола. Мама Мейбл тоже видела. Она что-то прошептала мистеру Уоттсу, прикрывшись рукой. Мы слышали, как он сказал: «Да, конечно. Конечно». Он указал на свободную парту и мама Мейбл села, чтобы послушать величайший роман величайшего английского писателя девятнадцатого века.
Вдобавок к собственному удовольствию, мне приходилось слушать очень внимательно, потому, что вечером моя мама захочет узнать новости о Пипе. Я обращала особое внимание на произношение мистера Уоттса. Мне нравилось удивлять маму новым словом, которого она не знала. О чем я тогда не догадывалась, так это о том, что все мы уносили частицы «Больших надежд» с собой домой.
Голос, раздавшийся в темноте, звучал расстроено и обижено.
- Стало быть, он украл свиной пирог матери.
Свиной пирог. Я усмехнулась в темноте. Она не знала, как произнести это так, как это делал мистер Уоттс.
Но я поняла, что мне нужно кое-что объяснить ей. До нее явно не дошло, что мама и папа Пипа умерли. Я объясняла это раньше и объяснила снова. Я сказала, что Пипа воспитали его сестра и человек по имени Джо.
- Самолично, - добавила я, размышляя об этом слове и его значении.
- Значит, он взял свиной пирог сестры.
- Да, - уступила я.
- А что про это сказал Пучеглазый?
Мистер Уоттс ничего не сказал, но я понимала, что это будет неправильным ответом.
- Мистер Уоттс сказал, что нужно подождать, пока не станут известны все факты.
Я по сей день впечатлена тем, что мне пришел тогда в голову такой ответ. Уверена, что я просто повторила то, что где-то когда-то услышала, но что бы это ни было, оно всплыло в памяти.
Я слышала, как мама завозилась на своей циновке. Она ждала, что я продолжу, но я намеренно ждала, пока она спросит: «Что было дальше?», что она и сделала пару минут спустя, выдавливая слова, раздражаясь тем, что ей приходилось просить меня.
«Студеное утро» - эту фразу я решила принести домой. Я использовала ее, чтобы создать картину Пипа, несущего свиной пирог и пилу каторжнику Мэгвичу, который ждет его на болотах. «Стояло студеное утро…»
Я коварно замолчала в темноте, чтобы мама спросила, что это значит. А она только тяжело дышала, будто знала, что у меня на уме, и что я удумала.
Еще днем я подняла руку, чтобы задать свой первый вопрос. Я не размахивала ею, как Мейбл. Я терпеливо ждала, пока мистер Уоттс не кивнул. Я начала, как обычно:
- Меня зовут Матильда.
- Да, Матильда, - сказал Мистер Уоттс.
- Что такое «студеное утро»?
- «Студеное утро» - это «морозное утро». Это слово уже не употребляется. – улыбнулся он. - Матильда – тоже красивое имя. Кто дал тебе такое славное имя? – спросил он.
- Папа.
- А он…?
Я ждала этого вопроса. Мой папа работал на шахте с австралийцами. Они подсказали ему имя «Матильда». Он передал его маме. А она дала его мне. И я все это рассказала.
- Что-то вроде подержанного платья, - мистер Уоттс отвернулся в задумчивости. Внезапно он помрачнел. Не знаю почему. Он вернулся к книге, но заметил мою поднятую руку.
- Да, Матильда.
- А что такое «морозное утро»?
Когда бы он ни обдумывал вопрос, его взгляд устремлялся к задней стене класса, затем скользил к открытому окну, будто ответ можно было найти там. В этот раз он задал вопрос классу:
- Кто-то может ответить, что значит «морозное утро»?
Никто не смог. Мы изумились, когда он рассказал нам тайну «студеного утра». Мы не могли представить, что воздух может быть настолько холодным, чтобы изо рта шел пар, или трава ломалась в руках. Мы не могли представить такой вот мир. Никто из нас не пробовал ничего холодного уже многие месяцы, с тех пор, как последний генератор перестал работать. Для нас холодным было что-то, оставленное в тени или остывшее на ночном воздухе.
Студеное утро. Я ждала, что мама огрызнется. Но ее не привлекла эта наживка. Ей не было никакого дела до студеного утра. Или она не хотела показаться глупой. Поэтому, когда вопроса так и не последовало, я поведала ей о событиях более приятных для нее. О виде старого каторжника, грызущего еду, как собака. И о возможном появлении полиции в кухне, когда Пип возвращается домой. Ей особенно понравился этот момент. В темноте я слышала, как она причмокнула.
Но это был последний раз, когда она просила пересказать очередную часть «Больших надежд». И всему виной «студеное утро». Хотя она и не сказала этого, я знала, что она думала, будто я выпендриваюсь и откусываю куда большую часть этого мира с таким языком, как «студеное утро», чем удается ей. Она не хотела поощрять меня, задавая вопросы. Она не хотела, чтобы я еще больше погружалась в тот мир. Она боялась, что потеряет свою Матильду в викторианской Англии.
На рассвете мы услышали, как вертолеты краснокожих пролетели над деревней и повернули назад. Они парили в воздухе, как гигантские стрекозы, глазеющие вниз на поляну. Они видели ряд покинутых домов и пустой пляж, потому что мы убрались оттуда. Все. Старики. Мамы и папы. Дети. И все собаки и куры, у которых были клички. Мы спрятались в джунглях и ждали. Мы ждали, пока не услышали, как вертолеты протарахтели над верхушками деревьев. Мы чувствовали ветер, который посылали вниз их лопасти. Помню, я смотрела по сторонам, на нашу столпившуюся группу, и думала, где же мистер Уоттс и Грейс.
Мы держались под деревьями и пробирались под кустами, возвращаясь домой. Собаки, которые были слишком старыми и тощими, чтобы сдвинуться со своих излюбленных мест, подняли морды. Петухи важно прохаживались туда-сюда. Видя их, мы чувствовали себя людьми, ведь они ничего не знали. Они не знали об оружии и краснокожих из Морсби. Они не знали о шахте, или политике, или о наших страхах. Петухи только знали, как быть петухами.
Вертолеты улетели, а мы остались со своим страхом. Мы не знали, что с ним делать. Мы ходили по округе. Стояли у дверей. Пялились в никуда. Потом, один за другим, мы поняли, что не остается ничего, кроме как вернуться к нашей привычной жизни. Что означало - в школу.
Когда мы вошли в школу, мистер Уоттс стоял посреди класса. Я подождала, пока последний из детей сел за парту, и подняла руку. Я спросила его, слышал ли он вертолеты, и если да, то где они с миссис Уоттс прятались. Это был вопрос, с которым пришли в школу все.
Похоже, наши лица забавляли мистера Уоттса. Он вертел в ладони карандаш.
- Мы не прятались, Матильда, – сказал он. – Миссис Уоттс было не до утренней прогулки. Что до меня, я люблю в это время почитать, – вот и весь ответ.
- Будем ли мы иметь сегодня удовольствие видеть твою маму в классе, Матильда? – спросил он.
- Да, - ответила я, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком горестно.
Как оказалось, другая мама перепутала время и пришла в класс. Она была замужем за Уилсоном Масои, рыбаком, и их сын, Гилберт, приходил в школу только тогда, когда отец решал не брать его с собой на рыбалку. Она была большой женщиной. Она вошла в класс боком. Мальчик с большой лохматой головой, что сидел передо мной, и был Гилберт. Сегодня я могла смотреть через его голову, потому, что он лег на парту, пристыженный появлением в классе его матери.
Это не ускользнуло от внимания мистера Уоттса. Он посмотрел в сторону задних рядов класса, будто забыл там что-то.
- Гилберт. Ты не хотел бы представить классу свою маму?
Гилберт вздрогнул. Закусил щеку. Медленно поднялся. Ему удалось встать, но его подбородок не отрывался от груди, а глаза пытались протолкнуться сквозь веки. Мы слышали, как он пробормотал: «Это мама».
- Ну же, Гилберт, - сказал мистер Уоттс, - у мамы есть имя?
- Миссис Масои.
- Миссис Масои. Спасибо, Гилберт. Можешь сесть.
Мистер Уоттс что-то обсуждал с мамой Гилберта. Говоря с ней, он легко придерживал локоть миссис Масои. У нее была большая голова с черными ватными волосами. Она была босиком, а ее бесформенное белое платье было грязным. Когда они закончили свою приватную беседу, я услышала, как мистер Уоттс сказал: «Отлично». А нам объявил:
- Миссис Масои поделится с нами некоторыми кулинарными секретами.
Мама Гилберта повернулась к нам. Она закрыла глаза и заговорила:
- Чтобы убить осьминога, ткните его сверху в глаз. Когда готовите черепаху, сначала положите ее панцирем вниз.
Она посмотрела на мистера Уоттса, который кивнул ей продолжать. Она снова закрыла глаза.
- Чтобы убить свинью, надо, чтобы двое толстых дядюшек положили ей на горло доску.
После рецепта свиньи она открыла глаза и посмотрела на мистера Уоттса. Он попытался пошутить и спросил, насколько большими должны быть эти дядюшки. Миссис Масои ответила:
- Жирные. Жир – это хорошо. В тощих ни хрена хорошего.
Бедный Гилберт. Он дрожал и засовывал свою большую голову под парту прямо передо мной.
На следующее утро нас снова разбудили вертолеты. Мама склонилась надо мной, ее лицо было перекошено от паники. Она орала, чтобы я поторопилась. Я слышала крики людей на улице и хлест лопастей. Пыль и кусочки листьев влетали в открытое окно. Мама бросила мне одежду. Снаружи люди разбегались кто куда.
Я добежала до края кустарника, а мама толкала меня все глубже и глубже в гущу деревьев. Мы знали, что вертолеты приземлились, потому, что звук лопастей стал равномерным. В полумраке я видела потные лица. Мы старались слиться с тишиной деревьев. Некоторые стояли. Другие пригнулись; матери с малышами присели. Они всунули сиськи младенцам в рот, чтобы заткнуть их. Все молчали. Мы ждали и ждали. Мы сидели тихо. Пот ручьем лил с наших лиц. Мы ждали, пока не услышали, как вертолеты затарахтели, улетая вдаль. И даже тогда мы ждали до тех пор, пока не пришел папа Гилберта и не сказал, что все чисто. Мы медленно выбрались из джунглей и побрели к своим домам.
На поляне солнце изливало свой жар на наших мертвых животных. Куры и петухи лежали на раздутых боках. Их головы валялись повсюду в пыли и было трудно понять, где чья голова. Те же удары мачете, что снесли им головы, срубили столбики садов и веревки для белья.
Старый пес лежал с развороченным брюхом. Мы уставились на этого пса и думали о том случае, весть о котором папа Гилберта принес из мест, что выше по берегу, где шли бои. Теперь мы знали, как бы выглядел человек с распоротым животом. Больше не было нужды гадать. Видеть этого черного пса было все равно, что видеть ваших сестру или брата, или маму, или папу в таком же состоянии. Вы видели, каким неуважительным может быть солнце, и какими глупыми были пальмы, все так же тянувшиеся к морю и небу. Какой позор, что у деревьев нет совести. Они просто глазеют.
Папа Мейбл поднял пса, и пока держал его, окровавленного, в руках, кричал какому-то мальчику, чтобы тот помог затолкать внутренности туда, где они были. Они оба пошли в сторону джунглей и бросили собаку в заросли. Его звали Черныш.
Наша самая ценная собственность – коза – исчезла. Если бы ее зарубили, мы нашли бы ее внутренности. Мы проверили в джунглях. Одна или две обнадеживающие тропинки вели к водопаду или краю джунглей. Должно быть, краснокожие взяли ее с собой. Мы все решали, как они это смогли сделать.
Мы видели веревку, нет, две веревки – спереди и сзади – наброшенных на животное. Мы видели, как ее подняли в воздух. Мы видели ее огромные глаза, удивляющиеся верхушкам деревьев, которые она никогда не видела, вдруг оказавшимся внизу. Мы пытались представить, как это быть козой и чувствовать легкость, щекочущую копыта.
Блокада началась в первой половине 1990 года. Мы думали, что это было всего лишь делом времени, что мир придет нам на помощь. «Терпение» – это слово постоянно шептали. Но посмотрите, что случилось. Нас нашли не те люди.
Мы не сильно переживали из-за кур и петухов. Мы могли есть рыбу, с деревьев сыпались фрукты. Мы думали о Черныше и его кишках, вывернутых под беспощадным солнцем.
Мама пришла в класс в тот же день. Она не предупредила меня. Я понятия не имела, о чем она собиралась говорить. Она не знала ничего, кроме того, что прочла в Библии.
Точно так же, как и Гилберта, мистер Уоттс нашел меня своими огромными глазищами.
- Матильда, ты не хотела бы представить нам гостью?
Я поднялась и объявила то, что все уже знали.
- Это моя мама.
- А у мамы есть имя?
- Долорес, - сказала я и соскользнула ниже под парту. – Долорес Лаимо.
Мама улыбнулась мне в ответ. На ней был зеленый шарф, который папа прислал ей в самой последней посылке, которую мы получили. Она носила его, плотно завязанным на затылке, так же, как повстанцы носили свои банданы. Ее волосы были стянуты в тугой узел. У нее был вызывающий вид. Губы поджались, ноздри раздулись. Отец говорил, что в ее жилах течет кровь праведников. Ей надо было стать священником, говорил он, потому, что для мамы убедительность была совсем не умственным упражнением. Здесь не было места качеству аргументов. Все дело было в силе веры. И каждая ее часть – от белков глаз до мускулистых голеней – говорила за нее.
Мама улыбалась не часто. Когда она это делала, то почти всегда в знак победы. Или ночью, когда она думала, что одна. Когда она думала, то выглядела рассерженной, будто само это действие было потенциально разрушительным и даже способным довести до унижения. Даже когда она сосредоточивалась, то выглядела сердитой. На самом деле, она выглядела сердитой большую часть времени. Я думала, что все потому, что мама думала о моем отце. Но она не могла думать о нем постоянно.
Она знала содержание, как она выражалась, Благой Книги. Она много размышляла о ней. И я бы и не подумала, что в той книге было что-то, что могло ее разозлить, но она выглядела именно так, и потому многие дети боялись ее.
Она, должно быть, догадывалась об этом, поэтому говорила более мягким голосом - тем, который я слышала до той ночи, когда между нами встали «Большие надежды».
- Дети, я пришла поговорить с вами о вере, - начала она, - вы должны во что-то верить. Да, должны. Даже пальмы верят в воздух. А рыба верит в море.
Она окинула взглядом класс, и начала изливать свои мысли на единственную тему, которой она доверяла, которую знала, и которая ее занимала.
- Когда приехали миссионеры, нас научили верить в Бога. Но когда мы захотели увидеть Бога, миссионеры отказались познакомить нас. Многие старики предпочли мудрость крабов и спинорога, который похож на Южную Звезду, потому, что если вам придется плыть от одного острова к другому с головой, опущенной вниз, вы сможете плыть, ориентируясь на спинорога. Что вы думаете об этом, дети, а?
Она наклонилась вперед. Мистера Уоттса будто не было в классе.
- Лучше быть в компании спинорога, правда? Если вам удастся, можно сказать, что ваше спасение в вере. Именно так старый рыбак, спасенный из своего тонущего каноэ, сказал моему отцу, когда я была девочкой. Ночью он определял по звездам, где находится. Днем он держал лицо под водой и следил за спинорогом. Это правда.
Никто из нас не собирался спорить. Все сидели неподвижно за партами. Страх, который исходил от них, немного смущал меня.
Мама удовлетворенно хрюкнула. Мы были там, где она хотела. Косяком застывших рыб, вокруг которых кружит акула. Она медленно выпрямилась, словно не хотела испортить эффект, который произвела на нас.
- Теперь слушайте. Вера - как воздух. Она всегда держит вас на плаву. Иногда вам это нужно. Иногда нет. Но когда вам будет нужно, лучше уметь верить, иначе ничего не получится. Вот почему миссионеры построили церкви. Пока у нас не появились церкви, мы недостаточно упражнялись. Вот для чего нужны молитвы, это - упражнения, дети. Упражнения.
- Вот несколько слов, которые нужно выучить наизусть: «Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.» - Лицо мамы озарилось столь редкой улыбкой. Она нашла меня под партой, спиной вверх, и не сводила с меня глаз.
– И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Нет предложения в мире прекраснее, чем это.
Я знала, что несколько голов повернулись в мою сторону, будто я могла позволить себе не согласиться. К счастью, меня спасла Виолет, которая подняла руку. Она попросила маму рассказать о мудрости крабов. Наконец-то мама повернулась к мистеру Уоттсу.
- Прошу, - сказал он.
- Крабы, - начала она и подняла глаза к гекконам на потолке. Но она не видела их. Она думала о крабах, и, в особенности о том, какую погоду нужно ожидать, в зависимости от поведения крабов.
- Если краб роет прямо вниз, засыпает нору песком и оставляет метку в форме солнечных лучей, жди ветра и дождя. Будет сильный ветер, но без дождя, если краб оставляет за собой горку песка, но не закрывает нору.
- Если краб закрывает нору, но не разравнивает горку песка, будет дождь без ветра. Когда краб оставляет горку и не закрывает нору, погода будет хорошей. Никогда не верьте белому, который говорит: «Согласно радио, нас ожидает дождь». Верьте крабам и только крабам.
Мама посмотрела на мистера Уоттса, который смеялся, чтобы показать, как она хорошо пошутила над ним.
Мне хотелось, чтобы она могла посмеяться вместе с ним. Вместо этого она наградила его недружелюбным кивком, показывая, что она закончила свой рассказ, и вымелась из класса в послеобеденный зной, где птицы чирикали, забыв о мертвом псе и зарубленных петухах, которых они видели еще утром.
Когда занятия закончились, некоторые из нас побежали на пляж посмотреть на крабов, чтобы проверить, правду ли говорила моя мама. Мы нашли несколько незакрытых норок, что было достаточным доказательством для мальчиков, но все, что нужно было сделать, это посмотреть на безоблачное голубое небо, чтобы узнать о погоде. Крабы мне были не интересны.
Я нашла палку и большими буквами нацарапала на песке «ПИП». Я сделала это на линии высокого прилива и вставила белые сердечные семечки в желобки букв.
Проблема с «Большими надеждами» заключалась в том, что это был односторонний диалог. Без ответа. Иначе я рассказала бы Пипу о том, как мама приходила в класс, и как, пусть и всего на расстоянии двух парт от меня, казалась мне другой. Более враждебной.
Когда она стояла на своем, вся ее тяжесть стремилась к коже. Будто между ее кожей и воздухом было трение. Она ходила медленно, как парус сопротивления. Она сдерживала улыбку, и мне было обидно, ведь я знала, что у нее была красивая улыбка. Бывали ночи, когда я замечала, как лунный свет освещает края ее зубов, и я знала, что она лежит и улыбается в темноте. И благодаря этой улыбке я знала, что она вошла в другой мир, мир, куда я не могла попасть. Это был мир взрослых и, более того, ее собственный мир, где она знала себя так, как только могла знать только она и никто другой; я не могла видеть этот её мир, не говоря уже о том, чтобы последовать за ней туда, за эти красивые зубы, освещенные луной.
Чтобы я ни сказала Пипу о маме, я знала, что он не услышит меня. Я только могла следовать за ним по какой-то удивительной стране с болотами и свиными пирогами, и людьми, говорящими длинными, путаными предложениями. Иногда, к тому времени, как мистер Уоттс дошел до конца книги, вы понимали их ничуть не лучше, вы совершенно не понимали, что эти предложения пытались вам сказать, а может в то время вы уделяли слишком много времени гекконам не потолке. Но потом история возвращалась к Пипу, к его голосу, и вы будто включались снова.
По мере того, как мы читали книгу, со мной кое-что произошло. В какой-то момент я почувствовала, что словно вхожу в эту историю. У меня не было в ней своей роли, нет; я не узнавала себя на страницах книги, но я была там, точно была. Я знала того белого осиротевшего мальчика и то маленькое, хрупкое место, которое он занимал между его ужасной сестрой и милым Джо Гарджери, потому что именно такое же место образовалось между мистером Уоттсом и моей мамой. Я знала, что мне предстоит выбрать одного из них.