Название: Мистер Пип
Перевод - MarishkaM , бета -suok27.
Дисклеймер: перевод для house-md.net.ru, никакие коммерческие цели не преследуются
12 и 13 глава
читать дальше
Глава двенадцатая
Мы закончили «Большие надежды» десятого февраля. Мой расчет не совпал на четыре дня из-за Рождества и тех трех дней, когда мистер Уоттс лежал дома с простудой.
Меня смутило окончание книги. Я не понимала, почему Пипу так нужна была Эстелла. Особенно, когда я поняла, какую роль она сыграла в событиях книги. Мисс Хэвишем подменила ее сердце камнем. И этим камнем Эстелла разбивала сердца мужчин. Так мисс Хэвишем мстила за то, что с ней случилось в день свадьбы. Я поняла эту часть – мы все знали о мести. А Мэгвич, беглый каторжник – в то время как мне нравилось и восхищало его желание отблагодарить Пипа, я не понимала, почему, после того как он поехал в Австралию и разбогател там, чтобы отплатить парню, который в свое время помог ему убежать с болот, он вернулся в Англию. Он возвращается, зная, что его могут схватить и снова бросить в тюрьму, только для того, чтобы посмотреть, как продвигается его план по превращению Пипа в джентльмена; а забота Пипа и его нового друга, Герберта Покета, помочь Мэгвичу избежать тюрьмы второй раз. Мне это понравилось. Я хорошо представляла картинку.
- От любопытства кошка сдохла, - так объяснил мистер Уоттс. – Если бы все что мы делаем, было логичным, мир был бы другим. Жизнь была бы менее интересной, не правда ли?
Значит, мистер Уоттс тоже не знал. Когда мистер Уоттс читал эти последние главы, кажется, я не очень внимательно слушала. Если я услышала правильно, то все это меня расстраивало. Оказалось, что Мэгвич – отец Эстелы. Почему понадобилось так много времени, чтобы это выяснить? Наш класс высидел пятьдесят девять дней чтения, а в результате перед нами паутина. Кусочки, где истории раскрываются и переплетаются одна с другой. Но что, если я все поняла неверно?
Мне нужно было подождать до правильного момента, чтобы задать все эти вопросы. Мне не хотелось выглядеть глупо. Ни для кого не было секретом, какое магическое впечатление произвела на меня книга, и мистер Уоттс часто выбирал меня из всего класса, чтобы обсудить что-нибудь, связанное с сюжетом. Поэтому, вместо того, чтобы рушить его веру в меня, я предпочла держать рот на замке.
Несколько дней после чтения последней главы «Больших надежд» класс пребывал в унынии. Нечего было больше ждать. История закончилась. И вместе с ней наше путешествие в тот мир. (Теперь) Мы вернулись в свой. Без каких-либо надежд сбежать снова, наша жизнь потеряла смысл. Мы ждали, что мистер Уоттс придумает что-то новое, чтобы заполнить эту пустоту в наших жизнях.
Его решением, без сомнения, вызванным рядами угрюмых лиц, было начать читать «Большие надежды» заново. Только теперь нам придется читать вслух по очереди. Он считал, что это будет полезно для нашего английского. Может быть. Но чтение во второй раз ничего не могло изменить. История была предопределена. Пип разочарует Джо Гарджери, но Джо есть Джо и, благодаря своему большому сердцу, простит его. Пип будет добиваться Эстелы – дрянной выбор, но он останется ему верен до конца. Чтение истории во второй, третий или четвертый раз, как делали мы, не изменило бы этих событий. Нашим единственным утешением было то, что, читая книгу во второй или третий раз, у нас все еще была страна, куда мы могли отправиться. И это спасало наш рассудок.
Мы наблюдали, как мистер Уоттс подошел к столу и взял книгу. Мы ждали, когда выберут того, кто начнет читать. Когда мистер Уоттс повернулся к нам, книга была открыта на сцене на кладбище, и Дэниэл поднял руку.
- Да, Дэниэл? – сказал мистер Уоттс.
- Каково это - быть белым?
Дэниэл повернулся и посмотрел в мою сторону. Мистер Уоттс проследил глазами, куда смотрит Дэниэл и, не доходя до моей парты, отвернулся. Он знал, откуда этот вопрос. Я знала, что он знал. Тем не менее, он адресовал ответ Дэниэлу.
- Каково быть белым? Каково быть белым на этом острове? Немного похоже на то, как чувствовал бы себя мамонт, я думаю. Иногда одиноко.
Мамонт? Мы понятия не имели, о чем он говорит. Несмотря на то, что вопрос Дэниэла был ужасно интересным, мы притворились, что нам нет никакого дела. Мы не хотели попасть в эту ловушку и потому держали вопросы при себе. Но у мистера Уоттса был свой вопрос.
- А каково быть черным?
Он задал его Дэниэлу, но смотрел на весь класс.
- Нормально, - сказал Дэниэл за всех нас.
Мне показалось, что мистер Уоттс вот-вот рассмеется. Может, он и хотел, но передумал и уткнулся в «Большие надежды».
- Я понял, - сказал он.
Неделю спустя, когда краснокожие пришли в нашу деревню, мы получили ответ получше.
Они пришли еще до рассвета. Их вертолеты приземлились выше по побережью. Так что мы не получили сигнала, как в прошлый раз. В этот раз нас разбудили голоса и громкий свист.
Мы ждали этого момента. Как бы безумно это ни прозвучало, мы хотели этого.
Бывают дни, когда влажность растет и растет, пока не прорывается ливнем. Дождь проходит, и вы снова дышите свободно. Вот так мы чувствовали напряжение последних нескольких недель. Вот что случается, когда все время ждешь. Пока не захочешь, чтобы краснокожие уже пришли, и с их приходом прекратилось это ожидание.
Мы будто отрепетировали наш выход из домов. Забавно, мы словно знали, что делать без малейших приказаний или просьб. Краснокожие раскрасили лица черным. Мы видели, как двигаются их глаза.
Не было криков. В них не было нужды. Каждый знал, что делать. И солдаты, и мы. Мы уже знали друг друга.
Когда главный краснокожий заговорил, мы были рады узнать, что у него был приятный голос; мы ожидали, что он станет орать на нас. Его желание было простым. Он хотел имена всех жителей деревни. Он сказал, что это в целях безопасности, что нам не надо бояться. Он попросил нас сотрудничать с ним. Нам нужно было назвать имена и возраст. Он ни разу не повысил голос. Он просил довольно простую вещь – наши имена не были опасными: они не были взрывчаткой и не содержали скрытых ловушек.
Двое солдат прохаживались вдоль нашего ряда, записывая имена. Один или два раза мы брали у него ручку, чтобы правильно написать имя. Мы улыбались, когда делали это. Мы были рады помочь, в особенности, с правописанием. Запись имен не заняла много времени.
Два листа бумаги были переданы офицеру. Мы смотрели, как он медленно прочитывает список. Он искал определенное имя, вероятно, кого-то из нашей деревни, кого-то примкнувшего к повстанцам.
Когда офицер, наконец-то, поднял глаза, стало ясно, что мы, дети, его не интересовали. Его интересовали только взрослые лица. Он внимательно всматривался в каждое лицо. Когда же кто-то из наших родителей опускал глаза, он считал это победой. Когда он закончил таращиться на последнего взрослого, он объявил, что у него есть вопрос. Он сказал, что вопрос не сложный, и каждый из нас знает ответ. Он улыбнулся, когда сказал это. Он спросил, почему в деревне нет молодых мужчин. Есть девушки, но почему нет парней?
Он сложил руки на груди и тяжело уставился в землю, будто делился с нами любопытной загадкой. Я чувствовала, что он знает ответ, но не это было целью всего упражнения. Он хотел, чтобы мы сами рассказали ему. Мы также понимали, что рассказать ему то, что он и так знал, стало бы признанием преступления. С нами играли, как чайка играет кусочком краба, переворачивая его клювом. У него была на руках вся информация, но этого было не достаточно. Он хотел большего.
На каких-то несколько минут мы были спасены от ответа. Солдат прибежал со стороны пляжа. Он заговорил с офицером. Мы стояли слишком далеко, чтобы услышать, что он сказал, но мы видели, какой эффект произвела на офицера новость – у него дернулся уголок рта, а рука хлопнула по бедру. Мы видели, как он пошел с солдатом по направлению к пляжу. Через пару минут он вернулся, широко шагая. Его игривое настроение улетучилось. Он прошелся вдоль нас, пристально всматриваясь в наши лица. Когда он дошел до конца и встал перед нами, он сомкнул руки за спиной и стал раскачиваться на ногах.
- Кто из вас Пип? – спросил он.
Никто не ответил.
- Я просил дать мне все имена, - сказал он. – Вы дали не все. Почему?
Те, кто ходил в класс мистера Уоттса, знали ответ. И мама знала. Но она закрыла глаза и уши. Я думала, что она молится. Поэтому она не видела, как мы переглядываемся. А одного - так просто разрывает от знания ответа.
- Пип принадлежит мистеру Диккенсу, сэр, - пробормотал Дэниэл. Офицер подошел к нему. – Кто такой мистер Диккенс? – язвительно усмехнулся он.
И Дэниэл, который выглядел таким гордым, ответив на вопрос, указал в направлении школы. Мы все знали, что он имел в виду - речь шла не о школе, а о старом доме священника, скрытом из виду густой растительностью. Офицер сказал что-то на пиджине нескольким своим солдатам. Они, как один, посмотрели, куда указывал Дэниэл. Офицер не забыл о нем. Он щелкнул пальцами, чтобы Дэниэл вышел из строя. Дэниэл подбежал трусцой, подражая солдатам. Офицер как-то странно посмотрел на него. Мне показалось, что он ударит Дэниэла за дерзость. Вместо этого он положил ему на плечо руку, и приказал Дэниэлу идти с солдатами и привести мистера Диккенса.
Мы привыкли видеть мистера Уоттса в костюме. Мы привыкли к его глазам, готовым выпрыгнуть из орбит, и к стройному тощему силуэту, на котором висела одежда. Мы уже забыли, какое впечатление производит белый в нашем потном зеленом мире. И мы снова испытали это, когда увидели мистера Уоттса и его жену в окружении солдат.
Офицер стоял спиной к нам, и когда процессия стала приближаться, он сложил руки на груди. Дэниэл шел впереди. Он выглядел таким гордым. Он шагал, размахивая руками. Теперь я видела мистера Уоттса глазами краснокожих. Я увидела то, к чему мы так привыкли, свежим взглядом. Мистер Уоттс возвышался над солдатами. Он щурился на солнце, хотя в это время дня свет не был сильно ярким. Но, все же, не думаю, что его прищур имел какое-то отношение к солнцу. Я поняла, что мистер Уоттс делал что-то, что моя мама называла оскорбительным. В те минуты мне казалось, что он сдерживает оскорбленные чувства.
Но я могла ошибаться, потому, что когда он пришел на поляну, я поняла, что он щурился, избегая прямого взгляда. Он смотрел куда угодно, только не на нас – людей, которых он знал. Если быть критичным, то можно было бы сказать, что он выглядел, как выглядят важные и самолюбивые белые, частью живой пирамиды которых стал мой дед. Он выглядел, будто готовился сказать речь, будто просто ждал, пока его пригласят выступить.
Произошли еще кое-какие маленькие изменения. Прошло какое-то время с тех пор, как мы в последний раз видели на нем галстук. Его левая рука беспокойно теребила галстук у шеи. Он нашел рубашку с пуговицами. На нем были туфли. Он был одет так, словно спешил на самолет.
Похоже, краснокожие солдаты забыли о нас. Они таращились на мистера Уоттса, окружив его своими пристальными взглядами. Мы еще раз убедились, какую же странную рыбу вынесло на наш берег.
Они, наверное, видели белых и раньше. В Моресби полно белых. В Лае и Рабале тоже. Долгие годы, пока не начались военные действия, белые из Австралии приезжали, чтобы управлять шахтой. Мы часто видели их вертолеты и легкие самолеты. Мы видели их прогулочную яхту в море. И если бы я была постарше в те времена, я бы заметила, как заметила мама, что когда бы наши мужчины ни возвращались из мира белых, они приходили немного изменившимися.
Офицер подошел к мистеру Уоттсу. Он встал на полшага ближе, чем было нужно, и уставился ему в лицо.
- Ты - мистер Диккенс.
Ответ мистера Уоттса представлялся очевидным. Я ожидала, что он спокойно прояснит путаницу с Пипом. Даже Грейс могла что-то сказать. Но так же, как моя мама, она закрыла глаза, она отключилась до такой степени, что, даже присутствуя физически, она была где-то далеко.
Какой бы мистер Уоттс не собирался дать ответ, все изменилось в тот момент, когда он посмотрел на Дэниэла, с довольным видом стоящего в шаге позади офицера. Я думаю, именно тогда мистер Уоттс понял, откуда взялось непонимание, и этот ряд обстоятельств привел к тому, что он ответил:
- Да, это я.
Это была ложь, которую любой из нас, детей, мог опровергнуть, и я осознавала, мы все осознавали, насколько сильно мистер Уоттс полагался на нас в тот момент. Дэниэл был единственным, кто не понимал, что было поставлено на карту. Он либо не понимал, либо попросту не услышал, как мистер Уоттс осторожно превратился в величайшего английского писателя девятнадцатого столетия.
У мамы тоже был шанс раздавить своего врага, но она промолчала. Ее глаза оставались закрытыми. Те из взрослых, кто мог прояснить ситуацию, боялись обратить на себя внимание. Между нами и мистером Уоттсом разверзлась бездна – между его белизной и нашей чернотой, и никто из нас не хотел оказаться там, где сейчас стоял мистер Уоттс, совсем один.
- Где мистер Пип? – спросил офицер.
Другой белый сейчас рассмеялся бы в голос, но мистер Уоттс отнесся к вопросу уважительно.
- Сэр, позвольте я объясню. Пип – выдумка. Это персонаж из книги.
Офицер пришел в ярость. Допрос выходил из-под контроля. Ему нужно было спрашивать, что за персонаж, из какой книги, тем самым выявляя свое невежество. Я прямо видела эти вопросы на его лице.
- Я понимаю, откуда путаница, - в конце концов, произнес мистер Уоттс. – Если позволите, сэр, я могу показать вам книгу, и вы убедитесь, что Пип – действительно персонаж из «Больших надежд». В первый раз за все это время мистер Уоттс посмотрел в нашу сторону. Он выбрал меня:
- Не поможешь, Матильда? Книга на столе.
Я не двинулась с места, пока офицер не кивнул мне. Я думала, что он пошлет со мной солдата, но он этого не сделал. Один солдат, обнимающий винтовку, повернулся и смотрел, как я побежала в школу. Все то короткое расстояние, что я бежала, у меня не выходили из головы его налитые кровью глаза и дуло его винтовки. Я знала, что мне нужно сделать. Мне нужно было выполнить задачу так быстро, насколько это вообще было возможно.
Я вбежала в класс и остановилась. «Больших надежд» не было на столе мистера Уоттса. Я прошлась в проходах между партами. Посмотрела на партах. Нагнулась, чтобы глянуть, не упала ли книга на пол. Я посмотрела на потолок. Семейство бледных гекконов замерло неподвижно над тем местом, откуда мои торопливые ноги забежали в класс. Их черные глазки, которые видели меня столько раз, были пустыми и спокойным. Эти ящерицы не помогли бы мне, даже если бы знали, где книга.
Теперь я понимала тот страх, который испытал Пип, когда Мэгвич угрожал вырвать его сердце и печень, если он не вернется утром с едой и пилой. Я чувствовала, будто мрак, который опустился на наши жизни, выбрал меня. Выйдя из школы, я увидела всю деревню, солдат, офицера и мистера Уоттса. Я чуть не оговорилась и не назвала его мистером Уоттсом.
- Книги там нет, сэр, - сказала я.
Если бы мистеру Уоттсу довелось выказать свой страх, то это был тот самый момент.
- Ты уверена, Матильда?
- Ее нет на столе, сэр.
Мистер Уоттс выглядел слегка удивленным. Он смотрел в сторону деревьев, обдумывая, где же могла быть книга.
Офицер сердито посмотрел на меня.
- Нет книги?
- Книга есть, сэр, но я не могу ее найти.
- Нет, вы мне соврали. Нет никакой книги.
Офицер приказал своим людям обыскать каждый дом. Мистер Уоттс попытался что-то сказать, но краснокожий быстро прервал его. Он ткнул пальцем в грудь мистера Уоттса.
- Нет! Ты останешься здесь. Все вы останетесь здесь.
Он выбрал двух солдат, чтобы те приглядывали за нами, наставив на нас оружие, а сам пошел со своими солдатами искать Пипа.
Мы смотрели, как они заходят в дома. Мы слышали, как они ломают наши вещи. Она начали выбрасывать наши пожитки из домов. Наши спальные циновки. Нашу одежду. Ту малость, что у нас была. Они сложили все в большую кучу. Когда они закончили, офицер приказал двум солдатам не спускать с нас глаз. Они должны были пригнать нас к куче. На лице офицера появилось новое зловещее выражение. Прежняя ярость улетучилась. Ее место занял холодный и расчетливый взгляд. Так и или иначе, но последнее слово останется за ним. Он заставит нас заплатить за отказ сотрудничать. Как только мы снова собрались в группу (и наша группа включала мистера Уоттса и Грейс), он зажег спичку. Он поднял ее, чтобы мы все видели.
- Я дам вам еще один шанс. Приведите мне этого человека, Пипа, или я сожгу ваши вещи.
Никто из нас не произнес и слова. Мы смотрели на землю. В тот момент я услышала, как мистер Уоттс прокашлялся. Я знала, что это означало, как знали и другие. Когда мы подняли глаза, мистер Уоттс подходил к офицеру.
- Позвольте объяснить, сэр. Человек, которого вы ищете, выдуман. Это придуманный персонаж. Он из романа… - и тут он привычно продолжил бы «… написанный величайшим английским писателем девятнадцатого столетия, имя которого – Чарльз Диккенс». Но потом он сообразил (и я видела это по его лицу), и как раз вовремя, что Дэниэл уже назвал его мистером Диккенсом. Он назвался этим именем, чтобы защитить Дэниэла. Он сделает только хуже, если признается теперь, что он - не мистер Диккенс.
В первый раз мистер Уоттс выглядел взволнованным. Что он мог сказать, чтобы краснокожий офицер понял? Правда выставит офицера дураком перед его же людьми. Все возможные стороны этой проблемы отражались на лице мистера Уоттса. И теперь краснокожий принял колебания мистера Уоттса за отсутствие убедительности.
- Почему я должен тебе верить? Ты просил меня поверить, что этот человек из книги. Когда я захотел увидеть книгу, книги не оказалось.
Это мистер Уоттс мог объяснить, но когда он открыл рот, чтобы ответить, офицер поднял руку, чтобы он замолчал.
- Нет. Ты будешь говорить, когда я скажу. Мне больше не интересно твое вранье.
Он повернулся к нам.
- Вы скрываете человека по имени Пип. Я даю вам последний шанс выдать его. Если вы этого не сделаете, я буду подозревать вас в укрывании повстанца. Это ваш последний шанс. А теперь, приведите этого человека.
Мы бы выдали Пипа, если бы могли, но мы не могли выдать то, чего у нас не было – по крайней мере, в том смысле, каком ожидал офицер.
Он зажег вторую спичку и поднял, чтобы мы видели. В этот раз никто не смотрел на землю. Мы смотрели, как пламя подбирается к его пальцам. Дэниэл увидел в куче что-то свое. Он, как ни в чем не бывало, стал подходить к куче. Он хотел достать пластмассовый мяч, словно кто-то совершил глупую ошибку, бросив его туда. Об этом он думал, когда солдат перегородил ему дорогу винтовкой и заставил вернуться в строй. Я посмотрела на маму. Она притворилась, что у нее в руке заноза. Она смотрела на руку и что-то бормотала. Она наклонила голову, поднесла запястье к лицу, и стала изучать рану, видимую только ей одной.
Офицер выкрикнул приказ. Двое солдат вылили керосин на наши спальные циновки и одежду. Офицер зажег другую спичку и бросил ее в кучу. Пламя занялось и побежало по дорожкам горючего. Вначале огонь был слабым. Потом появился дым. Несколько секунд спустя куча была охвачена сильным огнем. Наши пожитки потрескивали и искрились, как свиной жир. Не прошло и пяти минут, как наши вещи превратились в угли. У нас осталось только то, что было на нас.
Офицер не выглядел довольным или мстительным. Он выглядел, как человек, вынужденный исполнять свои обязанности. Его плечи опустились. Он будто ушел в себя, возможно, место еще более мрачное. Все стало намного серьезнее. Каким-то торжественным голосом, который я в последний раз слышала у священника, он объявил:
- Вы - глупцы. Вам не провести меня своим враньем. Даю вам две недели подумать о вашем решении. Когда мы сюда придем снова, я ожидаю, что вы предоставите мне Пипа.
Офицер взглянул на нас еще раз, а потом пошел в сторону пляжа. Его солдаты следовали за ним, как свора собак за хозяином.
Глава тринадцатая
Мы немного постояли возле затухающих углей. Кажется, я слышала, как женщина всхлипывала, давя слезы по чему-то потерянному в огне. Отец Гилберта копался в куче палкой, пока не нашел рыболовную катушку. Он вытащил ее. Она была из пластика и частично расплавилась. В таком состоянии было большинство наших вещей. Очертания остались, но вещи были безнадежно испорчены.
От наших циновок не осталось и следа. В деревне были бездетные, поэтому они не знали о «Больших надеждах». Эти взрослые понятия не имели, кто такой Пип, и из-за чего был весь этот шум. Они предполагали, что его приняли за кого-то другого. Или что человек, разыскиваемый краснокожими живет выше по побережью. Я слышала эти сплетни, и даже некоторые самодовольные утверждения о его местонахождении. Но те, чьи дети ходили в класс мистера Уоттса, знали, кого винить в своих бедах. И к этим людям обратился мистер Уоттс, он говорил таким печальными и полным сожаления голосом, какого я никогда у него не слышала, кроме того дня, когда он читал пятьдесят шестую главу «Больших надежд», в которой Мэгвич, пойманный снова, больной и старый, лежит в тюрьме и ждет суда. Голос мистера Уоттса не оставлял сомнений в том, кого следует пожалеть.
Теперь ему предстояла невыносимая задача принять на себя ответственность за пожар и потерю жителями их пожитков. Люди все еще ворочали серые дымящиеся угли в тщетной надежде найти что-то маленькое, вроде заколки для волос, когда мистер Уоттс медленно побрел к тлеющим останкам. Это был один из тех моментов, когда объяснения не нужны, когда люди легко впадают в состояние обиженных. Мистер Уоттс не пытался отрицать свою вину. Но его извинение имело неожиданно странное начало, и позже я все размышляла, сделал он это специально, чтобы смягчить гнев, который, как он подозревал, мог обрушиться на него.
- Вчера была десятая годовщина, как мы с Грейс впервые приехали сюда. У нас столько замечательных воспоминаний, столько интересных моментов. Я не знаю, как могло случиться то, что случилось сегодня. Я не знаю, что сказать вам, потому что никакие слова не смогут заменить то, что вы потеряли. Но, прошу вас, поверьте, Пип – это ошибка, о которой я не подозревал, пока не стало слишком поздно. Мне очень, очень жаль.
Те, к кому он обращался, не могли смотреть ему в глаза. Те, кто смотрел, включая мою маму, заставили белого человека жариться под палящим солнцем, не удостоив его ответом.
Некоторые отправились в свои опустевшие дома. Другие предпочли покопаться в пепелище на случай, если что-то уцелело. Раз или два я видела, как люди улыбались, держа что-то в руке. Третьи, вооружившись мачете, пошли в джунгли нарезать листьев для новых циновок.
Мистер Уоттс ждал ответа, хоть какого-нибудь ответа, но его не было. Только Грейс взяла его за руку и повела к старому дому священника. Я видела, как они уходили, один - белый и тощий, другая – черная с широкими бедрами.
Мне хотелось побежать за ними и сказать что-то, чтобы поддержать мистера Уоттса. Я хотела, но не сделала ничего.
Вместо этого я пошла в наш дом, чтобы проверить, не пропустили ли краснокожие что-нибудь. Пропустили. В углу торчал карандаш, которым я вела календарь. А на одной из балок – спальная циновка моего отца. Не думаю, что солдаты пропустили ее по какой-то причине, просто не увидели. Мама будет довольна. Это уже хоть что-то, и это последнее, что осталось ей в память об отце. Я хотела расстелить циновку на полу. Было бы здорово сделать маме такой сюрприз.
Когда я вытащила циновку, в ней было что-то тяжелое и небольшое, размером с речной камень. И даже когда я думала о камне, мои мысли перескочили к другому варианту. Я быстро развернула циновку и увидела том «Больших надежд», принадлежащих мистеру Уоттсу.
Трудно объяснить словами то чувство предательства, что я испытала в тот момент.
Я вспомнила маму, стоящую в нашем дрожащем строю с закрытыми глазами. Где были ее уши? Разве она не слышала, что краснокожий офицер требовал книгу, и не один раз, много раз? И где были ее глаза и уши, когда тот же краснокожий стоял с горящей спичкой, когда в последний раз потребовал, чтобы ему выдали Пипа или книгу, из которой, как ему сказали, он появился?
Даже задавая себе все эти вопросы, я знала, какой была ее цель. Ее молчание было направлено на уничтожение Пипа и позиций мистера Уоттса, безбожного белого, который намеревался вдолбить в голову ее дочери, что выдуманный человек имеет такое же положение, что и ее предки. Она смолчала, когда могла спасти вещи жителей деревни.
Но теперь я видела, в чем ее проблема, потому, что теперь это была и моя проблема. Если бы она побежала в дом, чтобы принести книгу, ей пришлось бы объяснять, как она туда попала. По этой же причине я не могла вернуть книгу мистеру Уоттсу. Мне пришлось бы сказать, где я ее нашла. Сделать это означало предать маму. Она попала в трудное положение, и я тоже. Мне ничего не оставалось, как свернуть циновку с потрепанными «Большими надеждами» внутри, и засунуть ее обратно на балку, чтобы мама нашла ее на прежнем месте.
Мы нашли способы утешиться. Мы напоминали себе о том, что у нас осталось. В море все еще была рыба. На деревьях – фрукты. Краснокожие солдаты оставили нам воздух и тень.
Если бы я была на мамином месте, я бы спросила саму себя, какая польза мне от всего этого, если я потеряла свою дочь? Сразу после ухода краснокожих ее нигде не было видно. Я не слишком искала, но позже я увидела ее на пляже, я была рада просто найти ее.
Мне не хотелось подходить к ней. Я бы этого не вынесла. Часть меня все же хотела, чтобы она знала, что она натворила. Я хотела, чтобы она знала, что я тоже знаю.
В ту же ночь, когда мы пытались устроиться поудобнее на досках, она притворилась, будто не заметила циновки отца, она закуталась в напряженное молчание. Она определенно не хотела говорить о краснокожих. Похоже, наш дом был единственным, где не говорили об этом. Как только она улеглась, то тут же отвернулась от меня. Не думаю, что кто-то из нас спал.
Утром, чтобы убежать от этой удушливой атмосферы вины, я пошла на пляж и обнаружила, что мой храм Пипа был разрушен. Раковины и Сердечные семечки были разбросаны вокруг. После той беды, что вызвал первый, я не хотела создавать второго «ПИПа» на песке.
Мы потеряли вещи, незаменимые вещи, такие, как открытки отца. Я помню одну такую с попугаем. Другую – с кенгуру. Была еще одежда отца, которую мама хранила сложенной в углу, словно он мог вернуться в нашу жизнь в любую минуту. Однажды я увидела, как она прижимала к лицу рубашку отца. И все это пропало, вместе с моими кроссовками. Они пришли в последней посылке перед блокадой. Я не носила их, потому, что у меня от них болели ноги. Когда я размышляла, почему отец прислал мне не тот размер, я поняла, что в его памяти я была меньше, чем теперь. Кроссовки были бесполезными, но я не могла отдать их; я не могла, потому что они были от отца.
Наши несколько фотографий тоже погибли в огне, включая те немногие, что папа сделал на острове. Фотографии исчезли, но я до сих пор помню их. На одной они с мамой сидят в рыбацком клубе в Ките во время рождественской вечеринки. На фотографии мама намного моложе. У нее за ухом цветок.
Ее нижняя губа слегка опущена, словно бутон, вот-вот готовый распуститься в улыбку. Отец обнимает ее. Они наклонились вперед, будто заинтересованы в вопросе их дочери, держащей фотографию спустя годы: как вы достигли такого счастья? И что с ним случилось теперь?
Вы никогда бы не подумали, что расческа и зубная щетка могли быть такими важными и необходимыми. Вы не считаете кастрюлю или тарелку важными, пока не лишитесь того и другого. С другой стороны, вы и не догадывались, сколько есть способов использовать кокос.
Все это имело один любопытный результат. Молчание мамы означало, что пока книжка мистера Уоттса была в безопасности, ее любимая Библия на пиджине сгорела на пожарище.
Люди много дней избегали мистера Уоттса. Они либо сбивались в кучки, как гроздья бананов, либо исчезали, как только он подходил ближе. Мистер Уоттс не преследовал их. Ему было не интересно доказывать свою невиновность. Можно было подумать, что он вовсе не замечал той холодности, которая исходила от людей. Но я знала мистера Уоттса. Теперь, когда я знала значение слова «мамонт», я бы сказала, что мистер Уоттс был одинок, как мамонт.
Люди снова вспомнили о Пипе. К тому времени все в деревне знали его или думали, что знают, и некоторые горячие головы начали собственные поиски. Я стояла рядом с мамой и смотрела, как группа глупых мужчин, вооруженных мачете, исчезает в джунглях, чтобы поймать его.
Те, которые знали о книге и месте Пипа в ней, удивлялись, куда могла подеваться книга. Краснокожие должны вернуться, и единственное, что могло бы спасти их дома, это книга с именем Пипа, рассыпанным по страницам. Моя мама знала об этом. Мне кажется, именно это тяготило ее совесть. Она, должно быть, думала спрятать книгу где-нибудь вне дома, чтобы ее нашли.
Она была неглупой. Она наверняка обдумывала варианты, когда слышала, как перепуганный сосед рассуждал о том, когда придут краснокожие. И когда на нас опустилась ночь, долгая и напряженная, она, наверное, лежала и думала – она знала, что нужно сделать, однако, также раздумывала, есть ли другой путь. Если бы она хоть что-то сказала мне. Она могла бы признаться и попросить моей помощи или просто попросить выслушать ее. Но я была слишком далеко, чтобы она могла довериться мне или спросить моего мнения. Даже когда я лежала рядом с ней, в темноте мое молчание проложило между нами пропасть, через которую она не могла дотянуться.
Из всех людей, которых она не могла себе позволить разочаровать, я была на первом месте. Дочь, которая винила ее не только в том, что соседи потеряли все свои вещи, но и в обвинении мистера Уоттса. Если бы я хотела или могла прервать свое молчание, то я бросила бы ей в лицо ее же слова. Я бы сказала, что она одержима дьяволом.